Две недели спустя двое «сотрудников» токийского радио снова привезли меня на станцию. Они похвалили мой «красивый радийный голос», подарили тяжелое зимнее пальто и отвели в кафетерий. Там я познакомился с одним американским и двумя австралийскими солдатами, которые, по словам японцев, тоже делали радиовыпуски и пользовались всеми преимуществами такого сотрудничества.
Все трое пожали мне руку, пряча при этом глаза. Как по мне, это означало: «Послушай, мне очень жаль, что я оказался в этом деле. Мне стыдно. Не делай того же».
Было бы здорово, если бы они сами последовали своему немому совету. Зато теперь я нашел разумное объяснение тому, почему Птица выделял меня из общей массы, одаривая своим жестоким вниманием. Они хотели обработать меня, чтобы сделать пешкой в руках пропагандистов. Почему? Потому что я был не каким-нибудь рядовым солдатом. Я прославился в то время, когда атлеты-победители приравнивались к звездам кино (и с тех пор ничего не изменилось). А если человек влачит жалкое существование и ему вдруг предлагают лучшую жизнь, он, скорее всего, согласится. Те трое солдат, с которыми я познакомился, очевидно, пошли на сотрудничество в обмен на чистую постель и еду.
Если бы мне снова предложили написать сценарий выступления или позволили действовать экспромтом – любой вариант, который бы никак не компрометировал меня и не попахивал предательством родины, – я бы, возможно, согласился опять выступить на радио. Но на этот раз офицеры разведки хотели, чтобы я озвучил то, что написали они.
Я прочел несколько предложений. Мерзость. От написанного с души воротило.
– Нет, я не могу это прочитать.
– Но ты должен.
– Нет. Совершенно не похоже, что это написано мной, – возразил я. Думаю, мне следовало выразиться иначе, потому что офицеры решили, что, если отредактировать несколько слов, я сдамся. Но я безапелляционно отклонил их предложение: «Нет. Я абсолютно точно не буду это читать».
Вот текст, который они мне дали, слово в слово:
Что ж, хотите верьте, хотите нет… Перед вами один из тех везунчиков, которые… А может, на самом деле не так уж мне и повезло… Как бы то ни было… У микрофона я, Луи Замперини, двадцати семи лет, уроженец Лос-Анджелеса, Калифорния… Старые добрые Соединенные Штаты Америки. Говоря «везунчик», я имею в виду, что я все еще жив и здоров…
Они вышли из комнаты, чтобы посоветоваться. Пока их не было, я запихнул копию этой речи в карман, решив, что они ее не хватятся. Когда они возвратились, один из них сказал: «Раз вы отказываетесь читать это, полагаю, вам придется вернуться в лагерь и ваши наказания продолжатся».
Полагаю? Он что, решил дать мне шанс передумать?
– Нет, я точно не буду это читать, – твердо ответил я. Ведь как офицер я давал клятву, а как американец обещал хранить верность своей стране и защищать ее. Японцы могут как угодно наказывать меня, но они не в силах изменить мой характер. Ведь это все, что у меня оставалось.
Честно говоря, я полагал, что, несмотря на все угрозы, отказ выходить в эфир повторно мог на самом деле сыграть в мою пользу. Если за ослушание меня переведут в другой лагерь, я по крайней мере стану недосягаем для Птицы. И в любом случае новая жизнь окажется лучше той, что была у меня на тот момент.
К моему удивлению, Птицу перевели еще раньше, чем меня, – может, его тоже наказали из-за моего отказа сотрудничать. Но пришла и моя очередь: 1 марта 1945 года меня на поезде отправили в Наоэцу, находящийся в 250 милях к северу от Токио.
Вытянувшись по струнке, мы стояли во дворе лагеря 4-B в ожидании инспекции. Земля была покрыта снегом, сугробы вокруг достигали десяти-двенадцати футов в высоту.
Минуты на ледяном ветру казались вечностью. Наконец появился командующий. Им оказался Птица.
В книге «Дьявол, наступающий мне на пятки» я описал этот момент так:
Я стоял, вперив остекленевший взгляд в одного из солдат. Буквально за секунду я потерял всякую надежду. В голове проносились мысли: «Что же они со мной сделали! Все тщетно. Выхода нет. Ниже падать просто некуда. Самая жестокая шутка из возможных. Это поцелуй смерти». Я вдруг подумал, что мне никогда не спастись от Птицы.
Ватанабэ прошелся вдоль наших рядов и увидел меня. Его черные глаза впились в мои. Смотреть на него было невозможно, равно как и отвести взгляд. Его губы растянулись в полоумной сардонической улыбке. Он, похоже, нисколько не удивился, увидев меня.
Я не мог позволить себе впасть в отчаяние. Это не в моих правилах. Я решил, что сделаю все возможное, чтобы выжить. Начиная с того момента и до самого окончания войны, когда нас наконец освободили, я в полной мере познал смысл фразы «Не отступать и не сдаваться».
Никому не позволяйте ущемлять ваше чувство собственного достоинства
За два с половиной года, проведенных в японских лагерях для военнопленных, я заметил, что больше остальных страдали солдаты, которые не хотели мириться со своим положением. Нам требовались все наши скудные силы и вся энергия ума, чтобы элементарно дожить до вечера. Парни сами подтачивали собственные ресурсы, отказываясь принимать наш временный (как все мы надеялись) жребий. Я же решил относиться к своему статусу узника как к некоему вызову – словно мне нужно было одержать победу в забеге. И это автоматически ставило передо мной цель. Естественно, я мечтал о доме, семье, но, к сожалению, пока приходилось довольствоваться грубой реальностью.
Я принял как неизбежное ежедневные избиения Птицы, устраиваемые им в Омори, а потом и в Наоэцу. Мне пришлось. Я никогда не жаловался. Меня вырубали ударом, я падал, утопая в крови, поднимался, меня снова сбивали с ног, я снова поднимался… Я ожидал удара. Я бы ни за что не позволил страху сломить меня. Иногда мне требовалось два дня, чтобы прийти в чувство, но я всегда был настроен на победу. Я был несгибаем. Ему ни за что не одолеть меня.
Однажды Птица попросил меня присмотреть за козой, но предупредил: «Если она вдруг сдохнет, сдохнешь и ты». Коза умерла. Я знал, что он мог убить меня, но вместо этого он решил унизить меня. Возможно, он решил, что наконец сломает меня; я не могу знать, что им двигало в тот момент. В качестве наказания я должен был поднять над головой тяжелую деревянную балку и держать ее так до тех пор, пока он не отведет от меня взгляд, – а он все смотрел, смотрел и смотрел.
Меня хватило на тридцать семь минут. Один из заключенных засекал время. Жестоко. Никто поверить не мог в то, что я не сломался, и меньше всех Птица. Может, я бы продержался дольше, но Птица ударил меня в живот, из-за чего я упустил балку.
Жизнь в лагере закалила меня и научила достойно нести выпавшее на мою долю бремя. Это означало не сдаваться ни при каких обстоятельствах. Как когда-то сказал мой брат: «Неужели одна минута боли не стоит целой жизни, полной славы?»
Но не славы я искал в Наоэцу. Я просто не хотел доставлять Птице удовольствие глумиться над моим чувством собственного достоинства. Никому не позволяйте делать это.
Ненависть – это личное решение
Через много лет после возвращения с войны я как-то выступал в средней школе рядом с домом, а через несколько дней получил целую кипу писем от учеников. В одном из них школьница писала: «После того как вы ушли, я подошла к одной девочке из моего класса, которую ненавидела в течение двух лет, и попросила у нее прощения. Теперь мы с ней лучшие подруги».
Чудесно.
Консультируя трудных подростков, я обнаружил, что лютую ненависть у них вызывали самые разные вещи: сложившиеся обстоятельства, члены семьи, общество, существующие правила, а зачастую и они сами. По собственному опыту я знал, что ненависть способна вызвать извращенное чувство удовлетворения. Но это уловка. Самообман. Ненависть разрушительна – но разрушает она не объект ненависти, а вас.
Ненависть наносит гораздо больший ущерб, чем пьянство. Алкоголизм – это заболевание. Ненависть же – собственный выбор каждого.
Один мой приятель по несчастью потерял ногу в Японии, но пережил лагеря. После капитуляции Японии мы возвращались домой через Манилу и вместе лежали в госпитале на Гавайях. Иногда мы, бывало, ходили на пляж. Этот парень не позволял никому думать, что он инвалид, потому что теперь у него только одна нога. Поэтому иногда мы с ним в шутку устраивали бойцовский поединок. Он был тяжелее и сильнее меня, и зеваки, казалось, получали огромное удовольствие, глазея на то, как мы куражимся.
Когда мы вернулись в Штаты, ему сделали протез, и мы вместе ходили куда-нибудь развеяться – во «Флорентийские сады» или другие рестораны в Голливуде. Парень от души веселился, даже иногда танцевал. В то время мы как ветераны войны бесплатно получали ужин, выпивку – да почти все, что захотим, – при условии, что нам нужно было просто встать и сказать пару слов публике во время антракта. Я часто пользовался этим, так как пресса и фотографы, не дававшие мне проходу, сделали меня кем-то вроде знаменитости.
